— Пойдем поскорей выпьем что-нибудь, — сказал я.

Она кивнула. Мы зашли в ближайшее кафе и сели у пустого столика возле окна.

— Чего бы ты хотела, Пат?

— Рому, — сказала она и поглядела на меня.

— Рому, — повторил я и отыскал под столом ее руку. Она крепко стиснула мою.

Нам принесли ром. Это был «Баккарди» с лимоном.

— За твое здоровье, милый, — сказала Пат и подняла бокал.

— Мой добрый старый дружище! — сказал я.

Мы посидели еще немного.

— А странно ведь иногда бывает? — сказала Пат.

— Да. Бывает. Но потом всё опять проходит.

Она кивнула. Мы пошли дальше, тесно прижавшись друг к другу. Усталые, потные лошади протопали мимо, волоча сани. Прошли утомленные загорелые лыжники в бело-красных свитерах — это была хоккейная команда, воплощение шумливой жизни.

— Как ты себя чувствуешь, Пат? — спросил я.

— Хорошо, Робби.

— Нам ведь всё нипочем, не правда ли?

— Конечно, милый. — Она прижала мою руку к себе.

Улица опустела. Закат розовым одеялом укрывал заснеженные горы.

— Пат, — сказал я, — а ведь ты еще не знаешь, что у нас куча денег. Кестер прислал.

Она остановилась:

— Вот это чудесно, Робби. Значит, мы сможем еще разок по-настоящему кутнуть.

— Само собой разумеется, — сказал я, — и столько раз, сколько захотим.

— Тогда мы в субботу пойдем в курзал. Там будет последний большой бал этого года.

— Но ведь тебе же нельзя выходить по вечерам.

— Да это нельзя большинству из тех, кто здесь, но всё же они выходят.

Я нахмурился, сомневаясь.

— Робби, — сказала Пат. — Пока тебя здесь не было, я выполняла всё, что мне было предписано. Я была перепуганной пленницей рецептов, ничем больше. И ведь всё это не помогло. Мне стало хуже. Не прерывай меня, я знаю, что ты скажешь. Я знаю также, чем всё это кончится. Но то время, что у меня еще осталось, то время, пока мы вместе с тобой, — позволь мне делать всё, что я хочу.

На ее лице лежал красноватый отсвет заходящего солнца. Взгляд был серьезным, спокойным и очень нежным. "О чем это мы говорим? — подумал я. И во рту у меня пересохло. — Ведь это же невероятно, что мы вот так стоим здесь и разговариваем о том, чего не может и не должно быть. Ведь это Пат произносит эти слова — так небрежно, почти без грусти, словно ничего уж нельзя предпринять, словно у нас не осталось и самого жалкого обрывка обманчивой надежды. Ведь это же Пат — почти ребенок, которого я должен оберегать, Пат, внезапно ставшая такой далекой и обреченной, причастной тому безыменному, что кроется за пределами жизни".

— Ты не должна так говорить, — пробормотал я наконец. — Я думаю, что мы, пожалуй, сначала спросим об этом врача.

— Мы никого и никогда больше не будем ни о чем спрашивать. — Она тряхнула своей прекрасной маленькой головкой, на меня глядели любимые глаза. — Я не хочу больше ни о чем узнавать. Теперь я хочу быть только счастливой.

Вечером в коридорах санатория была суета; все шушукались, бегали взад и вперед. Пришел Антонио и передал приглашение. Должна была состояться вечеринка в комнате одного русского.

— Ты считаешь удобным, что я так запросто пойду с тобой? — спросил я.

— Почему же нет? — возразила Пат.

— Здесь принято многое, что в иных местах неприемлемо, — сказал, улыбаясь, Антонио.

Русский был пожилым человеком со смуглым лицом. Он занимал две комнаты, устланные коврами. На сундуке стояли бутылки с водкой. В комнатах был полумрак. Горели только свечи. Среди гостей была очень красивая молодая испанка. Оказывается, праздновали день ее рождения. Очень своеобразное настроение царило в этих озаренных мерцающим светом комнатах. Полумраком и необычным побратимством собравшихся здесь людей, которых соединила одна судьба, они напоминали фронтовой блиндаж.

— Что бы вы хотели выпить? — спросил меня русский. Его глубокий, густой голос звучал очень тепло.

— Всё, что предложите.

Он принес бутылку коньяка и графин с водкой.

— Вы здоровы? — спросил он.

— Да, — ответил я смущенно.

Он протянул мне папиросы. Мы выпили.

— Вам, конечно, многое здесь кажется странным? — спросил он.

— Не очень, — ответил я. — Я не привык к нормальной жизни.

— Да, — сказал он и посмотрел сумеречным взглядом на испанку. — Здесь у нас в горах особый мир. Он изменяет людей.

Я кивнул.

— И болезнь особая, — добавил он задумчиво. — От нее острее чувствуешь жизнь. И иногда люди становятся лучше, чем были. Мистическая болезнь. Она растопляет и смывает шлаки.

Он поднялся, кивнул мне и подошел к испанке, улыбавшейся ему.

— Восторженный болтун, не правда ли? — спросил кто-то позади меня.

Лицо без подбородка. Шишковатый лоб. Беспокойные лихорадочные глаза.

— Я здесь в гостях, — ответил я. — А вы разве не гость?

— Вот так он и ловит женщин, — продолжал тот, не слушая. — Да, так он их и ловит. Так и эту малютку поймал.

Я не отвечал.

— Кто это? — спросил я Пат, когда он отошел.

— Музыкант. Скрипач. Он безнадежно влюблен в испанку. Самозабвенно, как все здесь влюбляются. Не она не хочет знать о нем. Она любит русского.

— Так бы и я поступил на ее месте.

Пат засмеялась.

— По-моему, в этого парня можно влюбиться, — сказал я. — Разве ты не находишь? — Нет, — отвечала она.

— Ты здесь не влюбилась?

— Не очень.

— Мне бы это было совершенно безразлично, — сказал я.

— Замечательное признание. — Пат выпрямилась. — Уж это никак не должно быть тебе безразлично.

— Да я не в таком смысле. Я даже не могу тебе толком объяснить, как я это понимаю. Не могу хотя бы потому, что я всё еще не знаю, что ты нашла во мне.

— Пусть уж это будет моей заботой, — ответила она.

— А ты это знаешь?

— Не совсем, — ответила она, улыбаясь. — Иначе это не было бы любовью.

Бутылки, которые принес русский, остались здесь. Я осушил несколько рюмок подряд. Всё вокруг угнетало меня. Неприятно было видеть Пат среди этих больных людей.

— Тебе здесь не нравится? — спросила она.

— Не очень. Мне еще нужно привыкнуть.

— Бедняжка мой, милый… — Она погладила мою руку.

— Я не бедняжка, когда ты рядом.

— Разве Рита не прекрасна?

— Нет, — сказал я. — Ты прекрасней.

Молодая испанка держала на коленях гитару. Она взяла несколько аккордов. Потом она запела, и казалось, будто над нами парит темная птица. Она пела испанские песни, негромко, сипловатым, ломким голосом больной. И не знаю отчего: то ли от чужих меланхолических напевов, то ли от потрясающего сумеречного голоса девушки, то ли от теней людей, сидевших в креслах и просто на полу, то ли от большого склоненного смуглого лица русского, — но мне внезапно показалось, что всё это лишь рыдающее тихое заклинание судьбы, которая стоит там, позади занавешенных окон, стоит и ждет; что это мольба, крик ужаса, ужаса, возникшего в одиноком противостоянии безмолвно разъедающим силам небытия.

На следующее утро Пат была веселой и озорной. Она всё возилась со своими платьями.

— Слишком широким стало, слишком широким, — бормотала она, оглядывая себя в зеркале. Потом повернулась ко мне: — Ты взял с собой смокинг, милый?

— Нет, — сказал я. — Не знал. что он здесь может понадобиться.

— Тогда сходи к Антонио. Он тебе одолжит. У вас с ним одинаковые фигуры.

— Он может быть ему самому нужен.

— Он наденет фрак. — Она закалывала складку. — А потом пойди пройдись на лыжах. Мне нужно повозиться здесь. В твоем присутствии я не могу.

— Как быть с этим Антонио, — сказал я. — Ведь я же попросту граблю его. Что бы мы делали без него?

— Он добрый паренек, не правда ли?

— Да, — ответил я. — Это самое подходящее определение для него — он добрый паренек.

— Я не знаю, что бы я делала, если бы он не оказался здесь, когда я была одна.

— Об этом не будем больше думать, — сказал я — Это уже давно прошло.